Воспоминания узников Петропавловской крепости

С. Мартыновский, судившийся по «процессу 16-ти», на каторжном положении в этой тюрьме был более 7 месяцев в 1880—1881 годах. Он так рассказывает: «Пока я читал инструкцию, толпа присяжных солдат приводила ту камеру в надлежащий вид: вытащили тюфяк, простыню, одеяло и подушку, заменили их соломенным матом и мешком, набитым соломою, вместо подушки. Унесли книгу и табак. Отобрали халат, белье и дали короткую суконную куртку, широкие арестантские штаны, белье из грубого холста. Взяли и полотенце. Тайная цель самодержавия на основании такой инструкции несомненно была если не лишить более или менее ускоренным порядком жизни там оставляемых, то, по крайней мере, насильно искалечить их физически и духовно, чтобы они потеряли человеческий образ».

Резко ухудшалось питание. Утром арестант получал кружку кваса и два фунта хлеба на весь день; обед состоял из щей или горохового супа и второго из продуктов плохого качества, да и нормы были явно недостаточны.
С трудом переживали ссыльнокаторжные запрещение чтения. Один из узников, Г. А. Гершуни, вспоминает: «Трудно передать, какое это лишение отсутствие книг. Со всем можно примириться, ко всему можно привыкнуть... пока остается какое-нибудь занятие, какой-нибудь интерес к жизни... Пока есть книги, есть жизнь. Но когда вас оставляют в четырех стенах и оставляют не временно, а навсегда, кроме этих четырех стен, вы ничего не видите, никаких впечатлений не получаете, когда в течение целого дня вашей мысли не за что ухватиться и ничего не может отвлечь вашей мысли в другую сторону... вы через несколько дней начинаете уже чувствовать, что у вас в голове точно жуки ползают. Лишение книг— это самая утонченная, самая дьявольская пытка».
Но особенно тяжело переносилась тишина в тюрьме.

«Так тихо бывает только в гробу,—вспоминал другой узник, А. С. Шаповалов.— Редко, редко звякнут шпоры жандарма, медленно крадущегося по коридору от двери к двери; случайно забренчат у него ключи; застучат тяжелые засовы отворяемой двери, и затем опять все погружается в безмолвие могилы. Но тем не менее тюрьма полна своеобразной жизни, протестующей против неволи. Приложите ухо к двери камеры, приподнимите «глазок», и вы услышите и увидите, как заключенный быстро шагает из угла в угол по своей камере. Так бьется птица в клетке. Так мечется зверь в неволе...
Как душно в этом каменном мешке, как тяжело... Как гнетут эти стены, как давит сводообразный потолок! Как ненавистна эта железная, ржавая решетка!.. Страшно хотелось разбить эти ненавистные стены, вырвать решетку и снова очутиться на воле. Но крепки стены. Толсты решетки. Зорка стража. Все бесполезно. Нельзя отсюда вырваться».

Действительно, вырваться из Петропавловской крепости было невозможно. За 200 лет существования политической тюрьмы из нее не бежал ни один из узников.
Весь режим тюрьмы, вся обстановка камер были рассчитаны на то, чтобы сломить волю и человеческое достоинство заключенных, подорвать их физические силы. Результаты были налицо. Когда Мартыновский перед отправкой в Сибирь встретился с товарищами по «процессу 16-ти», он был поражен их видом. За несколько месяцев они утратили человеческий вид и потеряли энергию и волю, стали почти калеками. Особенно пострадал Я. Тихомиров. Молодой, еще здоровый на суде, он теперь выглядел полусгнившим мертвецом. Его с трудом вытащили из кареты и внесли в вагон. Лицо с глубоко впалыми глазами почернело. Зубы все выпали. Ноги и руки страшно высохли и были покрыты сине-багровыми цинготными пятнами.

Мартыновский справедливо заключил, что «творцы каторжного положения в крепости... остались бы довольны результатами введенного ими режима». 
В большинстве случаев сроки пребывания в тюрьме Трубецкого бастиона в конце XIX — начале XX века не превышали полгода. Но режим причинял заключенным столько физических и нравственных страданий, что Петропавловская крепость не утеряла славы страшного тюремного застенка.